Именно с этого момента, по внешности и декларативно сохраняя преемственность петровского курса, внутренне политика правящей династии, до смерти напуганной собственным неожиданным порождением в виде «просвещенного национализма», разворачивается в прямо противоположную сторону – от просвещенного космополитизма, на протяжении столетия заигрывавшего с европейцами, в сторону самого многочисленного природного элемента империи и традиционной церкви (с «высочайшим благоволением» к старомосковскому православному национализму). Сохранение громадной, многонациональной Российской империи (и самодержавия) было признано главным национальным делом природных великороссов. Но так начинался обратный отсчет существования Российской империи, ибо никакого национального государства русских в действительности не существовало, точно так же как ни о каком расширении завоеваний речь уже не шла, но только – о сохранении и удержании того, что было.
«Удушливая атмосфера» эпохи Николая I проходит под знаком подчеркнуто «русского стиля» во всем – в литературе, музыке, архитектуре, образовании, воспитании, философии, религии и даже в официальной имперской политике. Пробуждается значительный интерес к отечественной истории и к русскому языку. В литературе и литературной критике торжествует «народность». В просвещенных салонах петербургско-московской публики разворачиваются баталии «западников» и «славянофилов». Православной церкви отныне дозволяется иметь свой голос и без оглядки наверх проводить катехизаторскую и прочую внутрицерковную деятельность (самое большое число канонизаций за все время). В этой атмосфере начинает постепенно выкристаллизовываться новая идеология «христианского национализма», вновь соединявшая русское природное сознание (само бытие которого таким образом признавалось) с христианством и нашедшая законченное выражение в знаменитой формуле министра народного просвещения в правительстве Николая I графа С. С. Уварова «Православие, Самодержавие, Народность», долженствующей позиционировать национально-консервативную Россию перед лицом нарастающих в Европе революционно-демократических движений (с их лозунгом «Свобода, Равенство, Братство»).
Прежде основательно разделенные Петром, православие, самодержавие, народность (как прирожденность) отныне должны были вновь воссоединиться в общей идеологии спасения царской России, из последних сил цеплявшейся за отмиравший патриархальный быт, примитивный экономический уклад, сословные привилегии, средневековые суеверия и прочие архаизмы и рудименты, освящавшиеся в качестве «исконно русских» и «истинно христианских». Любые изменения и реформы теперь совершались таким образом, чтобы что-то менялось, но в итоге все оставалось, как прежде, без изменений. Именно такой и была Российская империя в свои последние 5—6 «золотых» десятилетий (после Крымской войны 1853—1856 гг.), такой она и запомнилась уходящему веку – балансирующей между взаимоисключающими решениями и не способной ни к одному из них. Но это был уже настоящий «танец над бездной». Ибо однажды запущенный механизм европеизации и просвещения уже не мог просто так остановиться, и реформы, пусть медленно, но совершались, а вместе с ними менялась и Россия.
Не располагавшая достаточными интеллектуальными, нравственными и духовными ресурсами, не материально только, но и идейно коррумпированная «миром», до крайности сросшаяся с государством, православная церковь не только не могла возглавить этот процесс, подготовить общество к принципиально новой жизни в условиях современности, но не могла даже осмыслить его, фактически самоустранившись из истории, предоставив общество самому себе. С самого начала бывшее «религией общности», а не «религией личности», к XIX в. русское христианство окончательно деградировало до уровня бытовой религиозности, исправно справлявшей «мирские нужды», так что любые внешние, социальные, даже бытовые изменения воспринимались как отход от христианства, ретроспективно отождествившего себя с идеализированным прошлым, со всем (этическим, эстетическим и политическим) комплексом «средневекового человека». В то время как «духовные старцы» клеймили современность и пророчествовали о грядущем царстве антихриста, а церковная иерархия продолжала кланяться самодержавию, именно светские мыслители, общественные деятели и литераторы, одним словом – «православные миряне», в меру своих сил и способностей, поднимали православие, вводили христианство в мысль, спасая общество от полной дехристианизации (что позволило в дальнейшем смягчить удар от общественного переворота, подготовить почву для будущего религиозного возрождения). Церковь же все это время не только сама молчала, но и, «отечески опекаемая» правительством, всячески ограничивала любые начинания религиозной мысли. За 1000 лет существования русского православия оно не дало миру ни одного (!) сколько-нибудь значительного богослова (в сравнении даже с давно исчезнувшей Византией) – они появятся уже только в эмиграции после революции, и ни одной (!) самостоятельной школы рационального мышления в христианстве. И XIX в. в этом смысле не был исключением: все так называемые русские религиозные мыслители на самом деле были представителями светской мысли, преодолевавшими сопротивление церкви и предлагавшими современное видение христианства.
Вот в этой, по существу, светской среде в «золотой», закатный период существования Российской империи и формулируется знаменитая «русская идея», служившая своего рода либеральной, секулярной транскрипцией «христианского национализма», тоже обращенного в первую очередь к «образованной» части русского общества. Задача была не только «связать христианство и современность», но методом интуитивного проникновения в душу Православия отыскать интимнейшую, родовую связь русского природного сознания с христианством, выразить в идее глубочайшие струны русской религиозности. И эта связь очень скоро (поскольку отыскать могли только то христианство, которое существовало в действительности) была найдена в идее русской всечеловечности (или «общечеловечности»), центральным стержнем пронизывающей все формы бывшего прежде «национализма» – от «православного» до «христианского» (включая «просвещенный»), и как бы венчающей собой и саму «русскую идею» в XIX в., которая в наиболее радикальном безрелигиозном варианте уже просто означала «собрать в своей природной национальности все вообще народы, объединив их вокруг идеи человеческого единства и братства». Но, кроме всего прочего, идея русской всечеловечности (или иначе – неразличения собственной прирожденности, неотличения себя от других) более всего соответствовала и задачам удержания многонациональной Российской империи, на «окраинах» которой уже вовсю разгорались национальные пожары.
Хотя иногда эту идею в рамках новой имперской политики, чиновно-прагматично и убого трактовали в духе «русификации окраин», все же, будучи честно сформулированной, она впервые позволяла оценить подлинный масштаб размывания природного сознания русских, града своего не имеющих и имя свое позабывших. Но все же прежде она должна была реализоваться до конца – до своей логической цели. Вот почему многие, даже рационально сознавая всю утопичность и гибельность природного самоистребления в идее надприродной (как бы «духовной») национальности, продолжали с маниакальным упорством религиозной веры насаждать ее в умы и души людей. Здесь главная тайна «русской идеи» – даже в своем крайнем безрелигиозном выражении <советского атеизма> она оказалась возможна только в качестве религиозной веры, и ни в каком ином качестве природно не осуществима (а то, что эта вера в России имела своим истоком православие, в том нет никакой тайны). И чем полнее овладевала массами модифицированная идеология христианского национализма (нерасторжимой связи народности, православия и самодержавия), исторически и духовно скрепленная стержневой идеей «русской всечеловечности», тем слабее, «потерянней» становился русский природный элемент, по сути один «ответственно» тащивший на себе всю громаду Российской империи. Так задолго до революции начинались и новая смута и новая гражданская война, в сравнении с прошлыми – умноженные гигантскими географическими приобретениями и вавилонским смешением «общего дома»: как и в XVII в., в веке ХХ-ом «русские всечеловеки», не отличая себя от окружающих, с готовностью разменивали «родовые гнезда» на ту «общность», которой в природе не могло существовать, но в которую как раз потому и можно было верить. Как и в XVII в., в веке ХХ-ом само православное христианство – и для «народа» и для «образованных» – духовно и идеологически заключало в себе непрерывно работавший механизм аннигиляции русского природного сознания. А потому разрушалось и общество, и державшееся на нем самодержавие: «Нас слишком долго держали в убеждении, что русский человек – не просто человек с определенными конкретными чертами расы и народности, а „всечеловек“, объемлющий черты всех национальностей, что неизбежно ведет к утрате собственной национальной физиономии»17. Таков был явный и неминуемый конец, вполне сознававшийся уже в 1912 г. Е. Н. Трубецким, подобно большинству образованных русских людей, с фанатичным упорством продолжавших развивать идеи русского «всеединства» («космизма», «интернационализма» и т.д.).
